Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни
— Право, Таранн, она или сумасшедшая или же хочет быть мученицей своей партии, своих убеждений! Оставьте ваши поучения, сударыня, или легко может статься, что вас с попами выгонят из Франции!
— И вслед за этим нарушат Дуврской трактат, заключат союз с гугенотами и гражданами Амстердама, сделают их религию господствующей в нашем отечестве, словом, откажутся от всех тех планов, ради которых ваше величество предпочли донну Терезию Испанскую принцессе Стюарт! Клянусь Богом, если вы добиваетесь только этого, то я желаю напрасно, — и нет для меня ничего желаннее смерти!
Король затруднился ответом. Ему очень не хотелось разыгрывать долее роль ученика Ментенон, да еще в присутствии посторонних. Резкое прекращение всяких объяснений одно только могло вывести его из затруднительного положения, но этим не достигалась цель его посещения.
— Если вы и злоупотребляете преимуществами вашего пола, — проговорил наконец король, — то никто не может сказать, будто я забываю правила вежливости. А терпению моему предстоит сильное испытание! Идем в ваш кабинет!
Ментенон, улыбаясь, отворила дверь и, бросив святым отцам торжествующий взгляд, последовала за королем.
Комната, в которую вошел теперь Людовик XIV, невольно обратила его внимание: ему до сих пор не случалось еще видеть такого, полного святости и учености кабинета. Вдова Скаррон и здесь осталась верна себе. У окна стоял тот же самый письменный стол ее мужа, то же кожаное кресло, та же ландкарта с красными точками висела на стене; только эти точки теперь заметно умножились, и Франция, обведенная бледно-зеленой чертой, точно растянулась от Эмдена и Нордеренея до Гибралтара. Англия и немецкий Пфальц обозначены были тем же цветом. По стенам кабинета стояли шкафы, сквозь их полуоткрытые дверцы виднелись кипы бумаг и книг. Напротив единственной двери этой комнаты стоял алтарь черного дерева, на нем распятие и свечи, у левой же стены виднелась высокая кровать, полузакрытая темно-серой драпировкой. Ментенон спокойно остановилась перед королем, глядя на него с улыбкой, ясно говорившей, что она замечает его удивление. Несмотря на свои сорок пять лет, вдова Скаррон была еще замечательно хороша; если стан ее и стал несколько полнее, то на лице все-таки не было ни одной морщинки, а большие, блестящие глаза ничуть не утратили той магнетической силы, которая восемь лет назад так очаровывала короля.
— Кончите ли вы наконец эту комедию, — досадливо вскрикнул Людовик, точно желая избавиться от подавляющего впечатления. — Я знаю, что вы как умная женщина отлично умеете пользоваться своими средствами — хитро и кстати прикидываетесь страстно-религиозной, но все это вовсе не из слепой преданности Риму, имеющему и без того довольно силы и влияния во Франции, а из личных, честолюбивых целей.
Насмешливая улыбка и взгляд дополнили смысл этих оскорбительных слов.
— Не можете ли вы, государь, вместо намеков и мины, которую я принимаю за выражение глубочайшего презрения, назвать прямым именем эти мои личные цели?
— Да разве вы не соблаговолили выдать нам их, в набожно-любовном признании в тот самый день, как были в первый раз представлены нам Мольером? Ну-с, так во всей вашей деятельности, вплоть до присылки нам вашей корреспонденции, вы с редким постоянством и необдуманностью преследовали всю ту же интересную цель.
— Еще раз прошу вас, сир, назовите мне эту цель.
— Черт возьми! Да она состояла в том, что вы имели такое высокое мнение о своем уме, прелестях и о моем вкусе, что смело рассчитывали при помощи вашей набожности и господ иезуитов сначала столкнуть герцогиню Лавальер, потом заменить маркизой Монтеспан принцессу Анну, а в конце концов самой занять их место! Но в вашей преступной суетности и самообольщении вы забыли, не сообразили, что страшная смерть принцессы Орлеанской откроет нам глаза на происки вашей партии, и… и сделает нас недоверчивым ко всякой женской политике, если бы даже она появилась тысячу раз в более прелестном, обольстительном образе, чем особа вдовы Скаррон!
Смертельно побледнела Франсуаза при этих словах и с дрожью в голосе ответила:
— Если бы как убийцу Анны Орлеанской ваше величество приговорили меня к казни на Гревской площади или присудили меня к пожизненному заключению в подземельях замка Сент-Иф, я была бы не так больно, жестоко поражена, как этим намеком на то, что я добиваюсь вашей любви во что бы то ни стало, не уступая даже перед убийством. Узнайте же, — продолжала она с насмешливым поклоном, — что раз и навсегда я отказываюсь от столь великой чести. Опасения вашего величества в этом отношении совершенно неосновательны. Мне не по вкусу, да и не по летам уже добиваться вашей благосклонности! Сердце мое отдано теперь тому Царю царей, пред которым вы так же ничтожны, как и я!
Удивление короля было безгранично.
— Так вами руководило не личное честолюбие? Вы не мечтали занять со временем положение принцессы Орлеанской?
— Хотите ли знать, государь, почему я вам когда-то сказала, что буду вашим последним другом? Что ваше холодеющее, опустелое сердце, ваш неугомонный дух найдут во мне утешение? Я предвидела, что вы не всегда будете, как тростник, колебаться между женщинами и стремлением к славе и что наступит наконец время, когда жизнь покажется вам пустой, все ваши начинания — скоропреходящими, ничтожными, и из груди вашей вырвется крик Соломона: «Все суета сует!» Тогда-то вы обратитесь ко мне, бедной, презренной женщине, и я дам вам вечное утешение, но вместе с ним и сознание прежних ошибок! Да, государь, я знала, что блеск не доставит вам того внутреннего мира, который дается лишь служением Всевышнему, и что вы станете действительно великим Людовиком лишь тогда, когда, отказавшись от страстей мира сего, сделаетесь наместником Бога на земле! Если бы я была завистливой соперницей ваших любовниц, то к чему мне было наблюдать за де Лореном, если бы герцогиня Орлеанская стояла на моей дороге? Не по моему ли указанию патер Нейдгард открыл доступ к испанскому престолу одной из дочерей герцогини?
Не я ли поручила патеру Питеру наблюдать за шевалье во время поездки Анны Орлеанской в Дувр? А ведь лучшим средством удалить незаметно соперницу было предоставить ее во время этого путешествия воле судьбы. Вы должны сознаться, сир, что для честолюбивой и влюбленной женщины я поступила непростительно опрометчиво и глупо! Вероятно, мною руководили другие стремления, другие цели!
— Назовите их!
— Я стремилась доставить вам, государь, владычество над всей Западной Европой не столько мечом, как крестом.
Вы должны были низвергнуть ересь, высоко вознести Лилию как символ освобожденной церкви! Взгляните на эту карту, сир, власть ваша должна распространиться везде, где властвует крест! Для достижения этой-то цели я готова жертвовать даже жизнью, ради нее я забываю все оскорбления, нанесенные вами моему женскому самолюбию!
Настенная карта давно занимала короля. Сильно заинтересованный словами Ментенон, он быстро подошел к ней и, рассмотрев внимательно, был поражен сходством плана с идеями Мазарини. Только теперь он вполне понял значение переписки, переданной ему Лувуа; только теперь нашел он связь во всех поступках этой женщины, добивавшейся, казалось, того же, чего так жаждало его молодое, честолюбивое сердце, к чему он неутомимо стремился еще и теперь!
Король протянул руку Ментенон, проговорив растроганным голосом:
— Я оскорбил вас, а вы, вы имели полное право говорить мне правду. Я удивляюсь вашим смелым замыслам; но чтобы я не видел в ваших поступках ни одного пятна, скажите мне, зачем вы при помощи иезуитов освободили из тюрьмы этого бездельника Лорена? Почему в Кале патер Питер не передал его в руки моих мушкетеров, почему, наконец, не следили за ним и позволили пробраться в Сен-Клу как убийце?
— Государь, показания этого сумасшедшего в Нанси, бумаги, которые он вечно носит при себе, — все это немедленно привело бы к открытиям, прямо заклеймившим бы вашего брата Филиппа именем изменника, что легло бы неизгладимым пятном не только на честь всего дома Бурбонов, но и внушило бы вашему величеству роковое желание возвести на французский трон Анну Орлеанскую, как вашу законную супругу. А что эта мысль уже зарождалась в душе вашей, я знаю, я вижу по вашему лицу. Ведь такой шаг, государь, был бы не только преступлением, но и страшным несчастьем для Франции, концом вашей славы. Конечно, Питер мог арестовать де Лорена в Кале! Но разве Терезия не нашла бы другого исполнителя своей мести? Не под рукой ли у нее был Сен-Марсан, не забывший и не простивший еще смерти своей матери? Де Лорен — злодей, я согласна, но он все-таки Бурбон. В Вене, в Нанси он известен под именем Гастона-Людовика, герцога де Гиз Орлеана, смерть его легла бы пятном на вашей совести! Он пробрался в Сен-Клу. Но как могли мы ему помешать? Раз остановленный патером Питером, он потерял всякое доверие к иезуитам, ни разу не видели мы его ни в одном из наших конниктов, словом, мы совершенно потеряли его след. Местопребывание его было известно только королеве да Пурнону, я же, изгнанная с Монтеспан отовсюду, не могла следить за людьми, окружающими принцессу. Вы еще упрекнули меня, государь, будто я хочу при помощи иезуитов основать государство в государстве, сделать Францию римским вассалом. Увы, ваше величество, Рим не царит уже над миром! Наместники Петра стали слишком слабы, бессильны для этой великой цели! Истинная церковь может теперь восстановиться и процветать только под охраной могущественного государя, владыки и ужаса всей земли, пред сильной волей которого покорно склонилась бы толпа служителей Бога! Без союза с Францией Англия не станет католической страной, без огненной проповеди наших священников и Голландии не бывать французской! Нам остается один исход: или Людовик Великий заставит весь мир преклониться перед Францией и католицизмом, или же ересь распространится повсюду, и Франция останется маленькой Францией Генриха Четвертого, ему именно недоставало только того, чем обладаете вы, государь: истинной веры! Я могу тотчас передать вашему величеству акт, подписанный отцом-генералом в Риме, которым иезуиты торжественно клянутся быть верными помощниками и слугами вашими везде и всегда, если только вы объявите себя покровителем ордена, обещаете сделать католицизм господствующей религией во всех подвластных вам землях и везде ввести иезуитов как первых исполнителей воли Божьего наместника на Земле, то есть воли вашего величества!
